Он рисует алым – цветы. Огромные, пахнущие краской цветы, распускающиеся на бумажном белом. Серое время, застекленное, ограниченное деревянной рамкой может только тревожить и без того истрепанную душу давно застывшими улыбками фотографий, давно исчезнувшим, но еще беззвучно звучащим смехом, когда как цветы – яркие, живые.
Джиму бы хотелось зарисовать свою острую, изломанную фигуру, болезненный изгиб губ, нетрезвый взгляд – чтобы не потерять самого себя, не упустить через года, донести не до других, а до того, будущего Пейджа. Который будет дрожащими руками зажигать сигарету, смотря на мир усталыми, больными глазами.
Джиму бы хотелось влить в ненасытное белое – огненное золото волос, расцвеченных то лаской солнца, то восторгом прожекторов. Не для Роберта, – он такой, он не заблудится, не утонет в стремительном потоке жизни – для себя. Чтобы нарисованная улыбка не вызывала воспоминаний. Чтобы не хотелось думать: «Это было в семидесятом – он все вертелся перед объективами камер». Чтобы это не было привычным воспоминанием, а только вылитым красками чувством.
Джиму бы хотелось, да он больше привычен к гитаре, а кисть вырисовывает только огромные, алые, тихо вдыхающие цветы, похожие на его настроение.
Ему бы излить свою душу – в гитару, чтобы та плакала за него, вздыхая о нем, жалея его, да пальцами к струнам уже больно притрагиваться. Поэтому, лепесток за лепестком, Джим рисует алое.
Есть в людях что-то обреченное. Что-то, что не дает им забыться суетой, заставляя сердце испуганно вздрагивать, тоскливо сжиматься и петь, петь, петь в своем непонятном горе. По кому плачет душа, которую не получилось задушить клеткой сытого тела? Почему не спится ей привольно на мягком ложе? В голове крутятся обрывки несыгранных мелодий, которые никак не хотят складываться во что-то одно, осознанное, единое. Телефон испуганно затих, с выдернутым из розетки шнуром. В комнате – клетки яркого света, обрамленные дрожащим серебром пыли, и тем глупее и бессмысленнее эта накатившая тоска. У Джима перепачканы руки и на щеке – смазанная полоска красного, рукава рубашки закатаны по локоть, а волосы растрепались.
- Это глупо, глупо, глупо, - он неуверенно перебирает слова, но на языке все равно продолжает вертеться это «глупо».
Стоило ли в свое время разменивать кисти на гитару? Стоило. Зачем нужна восхищенная тишина художественной мастерской, где все пропахло красками и бумагой, когда есть восторженный рев толпы под ногами? Зачем, когда…

Выкручивается ручка усилителя гитары до максимума: тронешь струну едва-едва, а ревет на весь гигантский стадион. Ревет, мечется, рвет колонки и почти оглушает, долбанув звуковым обухом по голове. Так и надо.
Каблуком выбивать ритм. Раз-два-три-еще-раз. Стук не слышен за гитарным воем, но отдается во всем теле. И сам себе кажешься всемогущим, всесильным. Музыка течет сквозь тело, дает и отбирает, и в голове все мутится, только и помнишь, в каком порядке должны идти песни, а пальцы струны перебирают самостоятельно.
Дышать рвано, сбито – единственно правильно. Губы шепчут слова песни, а потом сжимаются в одну полоску: нет-нет, не петь, играть. Его роль здесь – играть, виртуозно, невыносимо, восхитительно.
Джим вскидывается, трясет головой, а жесткие кудри лезут в глаза, в рот. Вскидывается подстреленной ланью, обводит загнанным взглядом сцену, орущее чудовище зала, крепче сжимает гриф – единственное, что соединяет его сейчас с реальным миром, путеводная нить, шириной в ладонь, хрупкая, деревянная и безумно дорогая.
Его вышибает из реальности – нещадно, упорно. И виноваты в этом и виски, и беснующиеся люди, и музыка. Джим натыкается на вопросительный взгляд Планта, улыбается так, как никогда не улыбнется в обычной жизни, закрывается от всего мира гитарой, прекрасной, податливой, послушно поющей в его руках, под его пальцами. «Да-да, все отлично, лучше некуда,» - говорит его почти нервный оскал и болезненный блеск красноватых от недосыпа глаз.
Пейджу хочется почти выть: комок эмоций, чувств, собравшихся на кончиках пальцев, вложенных в дрожащие струны. Когда концерт окончится, он опять не сможет уснуть: сердце будет колотиться, как сумасшедшее, а дыхание никак не выровняется. И мысль только одна: «Играть, играть дальше».
Когда Джим – вздрагивающий, бездумно мнущий пальцы левой руки пальцами правой –спускается со сцены, его приходится вести почти под руки. В ушах все еще стоит рев, гвалт и голос Планта, а координация – как у пьяного. Гитарист смеется, – рвано, истерично – когда Роберт сгребает его в охапку, прижимая, трепыхающегося, к себе, поглаживая по влажным волосам.
- Тихо, Джим, тихо, - Плант шепчет понимающе, к нему хочется прислушаться, и Джим доверчиво утыкается носом в чужое плечо, судорожно вдыхает чужой запах и расслабляется под осторожным прикосновением. – Пойдем, Джим, пойдем.

Пейдж вздрагивает, очнувшись: рядом с алыми цветами отпечаталась узкая ладонь с худыми пальцами и ободком кольца, а со стола капает розоватой водой.  Он устало прислоняется плечом к стене, прикрывает глаза: под ресницами по-прежнему ревут гитары, а на плечах начинает чувствоваться успокаивающее прикосновение.
Стоило ли менять кисти на гитару?
- Определенно, - Джим пытается улыбнуться, но уголки губ лишь обессиленно вздрагивают. Он слабо мотает головой и идет мыть руки и наклеивать на безымянный палец пластырь – скоро новое выступление, не стоит расслабляться.